«И, наконец, вероятно, самый  непонятный обычай: что-то побуждает людей ежедневно тысячами закрываться в поездах метро, без доступа кислорода и без всякой возможности двигаться.»

Бернар  Вебер. Рассказ «Научимся их любить»

8 июля в Тель-Авивском музее открылась выставка работ Лены Лив «Храмы для толпы. Московское метро» (подробности – на сайте Тарбут.ру )

Жизнь – это череда совпадений. На сей раз такое: много лет назад, в 1997 году, в Тель-Авивском музее искусств прошла очень понравившаяся мне выставка художницы Лены Лив. Я купила каталог, запомнила имя художницы, а потом забыла. Директор музея Моти Омер оказался с куда более цепкой памятью и вновь пригласил Лену Лив приехать с новой выставкой в Тель-Авив. На сей раз это мне удалось с ней познакомиться: мы встретились в день открытия ее выставки. Предлагаю вам интервью, взятое у Лены Лив на выставке «Храмы для толпы. Московское метро».

— Это не первая ваша выставка в Тель-Авиве?

— Вторая персональная в этом музее, а вообще в Израиле я выставлялась довольно часто до того, как переехала в Италию. Выставка 1997 года была интересной — достаточно сказать, что весь тираж каталога, о котором вы вспомнили, был распродан несмотря на то, что это было очень дорогое издание. Осталась только пара экземпляров у меня дома. Нынешняя выставка готовилась совместно Тель-Авивским музеем и итальянским музеем «Печчи» в городе Прато рядом со Флоренцией, в самом большом музее Тосканы.

Потом эта выставка поедет дальше по миру. Но в Тель-Авиве показывается лишь ее часть, а в Прато была устроена большая ретроспектива, включая те работы, которые показывались 13 лет назад в Тель-Авиве. Выставка в «Печчи» охватывала больше 20 лет моей работы – с конца 1980-х. Но из цикла «Московское метро» там были показаны только четыре картины.

— Здесь их  одиннадцать.

— Да, на сегодня это завершенный проект, хотя я наверняка к нему еще вернусь. Количество отснятого мной материала в Москве огромно, но подготовку каждого такого триптиха (фотографии, напечатанные на стекле – М.Х.) ушли месяцы и месяцы труда.

— Вы не первый раз ездили в России после репатриации в 1976- м году…

— Далеко не первый. Мои родственники живут в Петербурге, откуда я родом. Но первый раз – именно ради фотографий метро. В 2006 году я поехала специально в Москву зная, что хочу делать.

— Вы четко представляли, что вам нужно для этого проекта?

— Прежде всего, мне были необходимы соответствующие разрешения. После взрывов в московском метро в 2004 году, любые нестандартные действия вызывали подозрения. Милиционеры фланировали по метру, как по Невскому проспекту. Украдкой фотографировать я не могла, так что «путем взаимной переписки» мне удалось добыть от управления Московского метрополитена нужные бумаги. Я довольно долго их уговаривала, рассказывала про проект, и получила таки вожделенную бумагу, которую гордо демонстрировала милиции, материализовавшуюся в ту секунду, как я устанавливала штатив. Мне был утвержден четкий список — названия станций, дни, часы.

— Как вы выбирали станции?

— Я не могла фотографировать везде, где хотела – меня заранее ограничили. И когда я решила снимать на другой станции, мне пришлось «вернуть» управлению метрополитена другую. Нельзя было ставить свет, приглашать ассистентов.

— Вы провели в подземелье неделю?

— С утра и до глубокой ночи. И привезла домой груды первичного материала. Все это было далеко от конечного результата – и по воплощению и по времени. Начала я этот проект в 2006 году, а работу закончила месяц назад. Отбор, обработка набранных снимков, разработка техники печати на стекле заняли 4 года.

— Главная идея это проекта – храм, свет, утопия? Что изначально было важно – свет, люди, возвращение в подземелье?

— Главная идея – свет. Основное здесь – игра со светом, эти работы будто светятся изнутри, поэтому они и напечатаны на стекле. Это картины света и тени, композиций и персонажей Мне надо было снимать большие помещения с постоянным в них движением, поймать свет в пространстве, уходящем вверх.

— Как в храме?

— Именно. С золотом иконостаса, с мозаикой, хрустальными отражениями плафонов.

— Чем привлекла  тема московского метро Моти  Омера, директора Тель-Авивского  музея?

— Он, как и  я, увидел в этом некий философский пласт современного существования.

— У вас есть  отдельный рассказ про каждую  определенную станцию, свои переживания?

— Нет. Но названия этим триптихам я дала конкретные – станция такая та. Я не пыталась создать сюжет о неком месте, или об этом потерянном юноше, напоминающем Святого Себастьяна. Эти 11 работ — рассказ о человеке, о бытие, о человечестве в целом.

— Ваши персонажи равнодушны. Они как-то реагировали на то, что их фотографируют?

— Люди в московском метро уже ни на что не реагируют. Никто, кроме охраны, не интересовался тем, что я делаю. Фотографировала я издалека и это была очень тяжелая, новая и интересная для меня работа.

— А чем вас  привел именно в метро, заставило спуститься подземелье?

— Московское  метро – уникальная вещь в истории страны и очень специфическая. Метро играет важную роль в нашей жизни. Тема метро породила отдельный пласт литературы – и не только документальной, но и художественной, философской, драматургической. Под землей возникли огромные пространства, где люди встречаются, общаются и расходятся. Это полис сбора людей и в то же время место, где все абсолютно разобщены, где каждый сам по себе.

— Люди в метро  притиснуты друг к другу, стоят плечом к плечу, и одновременно ненавидят друг друга. Метро стало символом нашей современной цивилизации.

— Да, это так, но московское метро отличается от других.

— Чем, помимо архитектурных красот?

— Сильнейшим духом богатства и идеологии. Сталинский режим собрал творения лучших архитекторов, роскошные мраморные дворцы, великолепные мозаики, плафоны, витражи, резные колонны — и все это упрятал под землю. Советская власть создала эти храмы под землей в попытке создать замену религии. Я эмигрировала в 1976 году и помню, что искусство было важным и благородным делом, но должно было служить идеологическим целям.

— Подземная абсурдная утопия?

— Подземная идеология. Все, что делалось в те годы в Советском Союзе, имело больше значение для идеологии, показывавшей всему миру, как новая страна успешно идет к светлому будущему.

– Утопия была утоплена под землю. Но, может то было частью безумия властей?

— Работая над  этим проектом, я не задавала  себе такие вопросы. Я просто создавала визуальную часть. Мой язык – не слова, а изображения.

— Светлое будущее превратилось в серое настоящее. А архитектурная красота интерьеров осталась. Но ведь не только свет и роспись этих псевдо-храмов вас интересовали?

— Идея моего  проекта – не политическая и не идеологическая. Все мои работы далеки от специфических моментов сегодняшней жизни. Я стараюсь показывать универсальные вещи, отталкиваясь от реального момента. Московское метро – это отправная точка. А тема – что такое человеческая жизнь: все мои работы за 20 лет связаны единой философской нитью. На этой выставке я раскрыла эту тему на другом уровне по сравнению с прежними проектами. Здесь больше работы с цветом, архитектурными деталями. Я никогда не занималась чистой фотографией, но работала с ней как с материалом, отталкиваясь от изображения, ища вневременный образ.

На выставке в Тель-Авивском музее в 1997 году было показано большое полотно — самолет, подбитый во время Второй мировой войны. Но это была работа не о самолете и не о войне — а о человечестве, о людях, о всех нас. Не важно, где мы – в Израиле, Риме, Москве, Нью-Йорке. У всех нас самые главные переживания – одни и те же уже тысячелетия.

— Как эти тысячелетия отразились на ваших снимках московского метро?

— С одной стороны, это сегодняшняя реальность, сегодняшние люди, а с другой — — это уже история, прошлое в классических интерьерах подземных залов и классическом построение моих триптихов. Для меня триптих – нечто статичное, застывший момент без суеты, без особого движения. Я люблю статику, в которой заключено внутренне движение размышлений. Моей идеей было дать зрителям возможность не только побывать в московском метро, но благодаря ему и в других местах и временах, может – в самих себя.

— У всех — своя реакция, свои слои прочтения этих работ. А те, кого вы фотографировали – странные люди?

— В основном обычные, но попадались экстравагантные типы, бомжи, несчастные бездомные, порой — чересчур элегантные пассажиры. Сами станции красивы, но все это абсурд. Показная счастливая жизнь спрятана под землю. Метро был открыт в 1935 году, когда по улицам ходили толпы голодных нищих, а внизу под землей царствовала роскошь.

— Я пытаюсь вспомнить эти станции – Киевская, Таганская, Новокузнецкая, Парк Культуры, Новослободская, Сокол, Багратионовская, Электрозаводская. Помню эту резную скамью, цветные витражи, барельефы на станции Парк Культуры, возле которой была моя школа. Москвичи еще видят эту красоту?

— Нет. Есть специалисты, которые все о метро знают. Это красиво, если уметь отвлечься. Но обычные пассажиры ничего не замечают. Для них метро – транспортное средство. Ежедневно под землей проходят миллионные потоки людей, и никто не оглядывается по сторонам.

— А каким вы видите метро?

— Московское метро – это сюрреальный мир, созданный сильной волей.

Интересно, что та самая выставка, которая показывалась в Тель-Авиве в 1997 году, позже демонстрировалась в Германии в музее Людвига, а потом в Русском музее в Петербурге в помещении Мраморного дворца. В Мраморном дворце меня принимали в пионеры – и круг замкнулся таким же сюрреалистическим образом. Жизнь в СССР была именно абсурдна и сюрреалистична, и это хорошо видно на примере московского метро.

— Вы проводите параллели между архитектурой метро и церквей, между росписями стен станций и фресками на религиозные темы. На такое ваше видение повлияла жизнь в Италии?

— Италия стала для меня естественным продолжением России. Церковная архитектура не удивляла меня после Ленинграда. Многие итальянские архитекторы строили Петербург. Но я уже много лет живу между Израилем, Италией и Нью-Йорком. Работаю в городке Пьетра-Санта у Средиземного моря в Карраре, славящейся своим мрамором. Пьетра – это и есть камень.

— В Нью-Йорке толпа в метро похожа на московскую?

— Нет. Я нигде не видела такие людские потоки, как в московском метро. Когда к платформе подходит поезд, то поток вас сшибает. Из вагонов выплескивается море темных, угрюмых, мрачных людей и тут же растворяется, оставив пустую бутылку из-под кока-колы или бездомную старуху с распухшими ногами, притулившуюся со своей громадной клетчатой пластиковой сумкой на мраморной скамье. Мусор как символ нашей жизни. Это агрессивная людская волна не излучает ничего хорошего.

— Вы много  лет живете в Италии. До этого  жили в Израиле. Пребывание в Израиле оказало влияние на ваше творчество?

— Нет. Хотя я приехала сюда очень молодой, после окончания Мухинского училища, получив академическое образование. В Ленинграде я была близка к группе «Алеф», возглавляемой Евгением Абезгаузом, рядом с которым мы жили в Эйн-Ходе. Несколько лет мы провели в отказе, нас «пасло» КГБ, но по молодости мы не сильно обращали на это внимание. Мое творчество было вопросом развития, взросления. Но Израиль – единственное место, где я чувствую себя дома

— Через что вы пришли к таким работам?

-У каждого свой путь, заложенный изначально. Все зависит от того, что тебя волнует в жизни, а не в искусстве. Искусство — это инструмент, он меняется с годами в зависимости от темы. Сколько я себя помню – я всегда рисовала, ходила в художественную школу, жила среди альбомов по живописи.

Мне удается жить за счет своего искусства, хотя в Италии нет никакой государственной поддержки художников, но я постоянно участвую в выставках и кураторских проектах в Германии, самой Италии и в Нью-Йорке. Все это было только что и одновременно так давно. А с тех пор я работаю и работаю, живу искусством.

Сайт Тель-Авивского  музея:  www.tamuseum.com/

(с) Маша Хинич.